Ход политических событий, приведший Москву возвышению был очень сложен. Рост политического могущества Московской Руси есть результат весьма сложных слагаемых.
Одним из таких слагаемых является попытка католичества насильственно осуществить “соединение церквей”, воспользовавшись бедственным положением Византийской православной Империи. Москва всегда смотрела на Византию, как на крепость православия среди латинского и басурманского моря. И вдруг в Москву пришло известие, поразившее всех ее жителей, от Великого Князя до последнего нищего, что Византийский Император, Патриарх и все Епископы отступились о православия на состоявшемся в 1493 году во Флоренции Вселенском Соборе и признали над собой главенство папы.
Профессор Карташев в следующих словах описывает то глубокое впечатление, которое произвело это сообщение на всю Северную Русь:
“Мрачная тень от этого затмения солнца православия задела и Москву и потрясла ее до глубины души. Грек-изменник, митрополит Исидор привез в 1441 г. акт измены веры и прочитал его с амвона Успенского сбора. На епископов русских напал трехдневный столбняк молчания. Первым опомнился Великий Князь Василий Васильевич, объявил Исидора еретиком и — русская церковная душа как бы воскресла от трехдневного гроба. Все поняли, что таинство мирового правопреемства на охрану чистого православия до скорой кончины века отныне незримо перешло с павшего Второго Рима на Москву, и ее воистину благоверный Великий Князь Василий Васильевич получил свыше посвящение в подлинного царя всего мирового православия, “браздодержателя святых Божиих церквей”. С 1453 г. суд Божий над Вторым Римом стал уже ясен для всех простецов”.
То, что Московская Русь отказалась подчиниться Флорентийской унии, по словам историка С. М. Соловьева, “есть одно из тех великих решений, которые на многие века вперед определяют судьбу народов…”
“…Верность древнему благочестию, провозглашенная Великим Князем Василием Васильевичем, поддержала самостоятельность северо-восточной Руси в 1612 г., сделала невозможным вступление на московский престол польского королевича, повела к борьбе за веру в польских владениях, произвела соединение Малой России с Великой, условила падение Польши, могущество России и связь последней с единоверными народами Балканского полуострова”.
Комментируя эту оценку Соловьева, проф. Карташев замечает:
“Мысль историка бежит по чисто политической линии, но параллельно и по линии культурного интереса мы должны отметить момент отказа от унии, как момент, ведущий за собой целую эпоху. После этого внутреннее отъединение русского мира от Запада, под воздействием вспыхнувшей мечты о Москве — Третьем Риме, уже твердо закрепило особый восточно-европейский характер русской культуры, которого не стерла ни внешне, ни тем более внутренне, великая западническая реформа Петра Великого.
Так проведена была православной церковью грань, черта, иногда углублявшаяся как ров, иногда возвышавшаяся, как стена, вокруг русского мира, в младенческий и отроческий период роста национальной души народа, когда успели в ней крепко залечь и воспитаться отличительные свойства ее “коллективной индивидуальности” и ее производного — русской культуры. Таково, так сказать, онтологическое значение православной Церкви для русской культуры.
Так совершилась та внутренняя кристаллизация национального сознания души русской, после которой стало невозможно быть вполне русским, не будучи православным. Разумеется в смысле полноты русскости, полноты русского творчества”.
А когда Византия пала, в Москве окончательно вызрела мысль, что волею событий ей суждено стать Центром Православия в мире, Третьим Римом. Далекая Москва, затерявшаяся среди лесов и снегов, сама еще не сбросившая ярмо татарского ига, твердо решает взять на себя мировую роль защитницы и хранительницы Православия.
“Когда агарянская мерзость запустения стала на месте святе, и св. София превратилась в мечеть, а вселенский патриарх в раба султана, тогда мистическим центром мира стала Москва — Третий и последний Рим. Это страшная, дух захватывающая высота историософского созерцания и еще более страшная ответственность. Ряд московских публицистов высокого литературного достоинства, с вдохновением, возвышающемся до пророчества, с красноречием подлинно художественным не пишет, а поет ослепительные гимны русскому правоверию. Белому царю Московскому и Белой пресветлой России. Пульс духовного волнения души русской возвышается до библейских высот. Святая Русь оправдала свою претензию на деле. Она взяла на себя героическую ответственность — защитницы православия во всем мире, она стала в своих глазах мировой наций, ибо Московская держава стала вдруг последней носительницей, броней и сосудом Царства Христова в истории — Римом Третьим, а Четвертому уже не бывать. Так Давид, сразивший Голиафа, вырос в царя Израиля. Так юная и смиренная душа народа — ученика в христианстве, в трагическом испуге за судьбы церкви, выросла в исполина. Так родилось великодержавное сознание русского народа и осмыслилась пред ним его последняя и вечная миссия. Тот, кто дерзнул, еще не сбросив с себя окончательно ига Орды, без школ и университетов, не сменив еще лаптей на сапоги, уже вместить духовное бремя и всемирную перспективу Рима, тот показал себя по природе способным на величие, тот внутренне стал великим. Это преданность и верность русской души Православию — породили незабываемую, исторически необратимую русскую культурную великодержавность и ее своеобразие”.
Затерявшийся в снегах Третий Рим, осознав себя преемником погибшей Византии, очень быстро стал набирать силы. Идея Третьего Рима, привела к очень сильному возвышению роли и значения власти Великого Князя. Ведь если Москва оказывалась Третьим Римом, то ведь Великий Князь Московский оказывался в роли бывшего Византийского Императора. В это же время русская православная Церковь фактически стала независимой от Константинопольского Патриарха.
А это привело к тому, что став независимыми от Константинопольского Патриарха, русские первосвятители потеряли опору, которую имели раньше в Константинопольских Патриархах, для своей церковной власти. Раньше в случаях разногласия с Великим Князем, они всегда могли сослаться на авторитет Константинопольского Патриарха и обратиться к нему за помощью. А теперь эта опора исчезла.
Теперь Московский Великий Князь, практически приобретал очень большую роль во всех церковных делах. И если хотел, мог нарушить царившую до того симфонию между великокняжеской и церковной властью.
Для того, чтобы осуществить идею Третьего Рима, Рима Православного, была необходима сильная национальная власть. Власть, опирающаяся на религиозную идею. Эта власть была необходима, чтобы освободиться от монгольского ига и освободившись приступить к выполнению своей исторической роли Третьего Рима.
И такая власть была создана. Имя этой монархической власти, совершенно не похожей на существовавшие на Западе виды монархической власти — “самодержавие”.
Прав был И. С. Аксаков, когда писал, что:
“…Самодержавие, учреждение вполне народное; отрешенное от народности, оно перестает быть русским самодержавием и становится абсолютизмом”.
Правильно понимал роль и значение самодержавия и оклеветанный левыми Победоносцев.
“…Самодержавие священно по своему внутреннему значению, будучи великим служением перед Господом; государь — великий подвижник, несущий бремя власти, забот о своем народе во исполнение заповеди “друг друга тяготы носите”. Самодержавие не есть самоцель, оно только орудие высших идеалов. Русское самодержавие существует для Русского государства, а не наоборот”.
Для того, чтобы выполнить поставленные после Флорентийского Собора цели Московским Великим Князьям и всем москвичам пришлось победить неимоверное количество всевозможных препятствий.
“По-видимому, никогда и нигде в истории мира инстинкт жизни не проявил себя с такой полнотой, упорством и цепкостью, как в истории Москвы. По-видимому, никогда и нигде в мире не было проявлено такого единства национальной воли и национальной идеи. Эта идея носила религиозный характер или, по крайней мере, была формулирована в религиозных терминах. Защита от Востока была защитой от “басурманства”, защита от Запада была защитой от “латынства”. Москва же была хранительницей истинной веры, и московские успехи укрепляли уверенность москвичей в их исторической роли защитников Православия. Падение Константинополя, которое последовало сразу же после попытки константинопольской церкви изменить Православию и заключить Флорентийскую унию с латинством, оставляло Москву одну во всем мире. Именно ей, Москве, нерушимо стоявшей на “Православии”, на “правой вере” суждено теперь было стать “Третьим Римом” — “а четвертому уже не быти”.
“Москва, так сказать, предвосхитила философию Гегеля, по которой весь мировой процесс имел одну цель: создание Пруссии. С тою только разницей, что для Гегеля окончательной целью была именно Пруссия, а для Москвы, сама она, Москва, была только оружием Господа Бога, сосудом, избранным для хранения истинной веры до скончания веков, и для всех народов и людей мира”.
via
